Каким был Евгений Леонов. Пишет брат знаменитого актера Николай Павлович Леонов.
Когда в начале семидесятых по телевидению показали ролик, где Женя рекламировал рыбу с чудным названием нототения, главный режиссер Театра Маяковского Гончаров собрал труппу и произнес речь: «Костлявая рука голода совсем задушила артиста Леонова! Скажите, Евгений Павлович, мы что, мало вам платим? Давайте пустим шапку по кругу, чтобы вы больше не пробавлялись рекламой!»
Позже Андрей Александрович этот случай называл причиной ухода Леонова из театра. Каялся: мол, взорвался и наговорил лишнего... На самом деле — это половина правды. Брат действительно очень переживал публичное оскорбление, но в тот раз простил Гончарова — ведь Андрей Александрович был его учителем. Женя мог бы объяснить, что снялся в рекламе за смешные деньги — просто потому, что не смог отказать директору соседнего с его домом магазина «Океан»: брат вообще не умел отказывать. Но он не стал оправдываться. При всей мягкости Женя был человеком гордым, с большим чувством собственного достоинства. Простить Гончарову публичную порку было нелегко, но он сделал это и остался в театре. Однако вскоре случился еще один конфликт...
Гончаров уволил коммерческого директора театра, который в кулуарах посмел возмутиться поведением супруги главного режиссера — она постоянно брала театральную машину для поездок на рынок и к парикмахеру. Конечно, Андрею Александровичу тут же настучали. Труппа разделилась: одни с пеной у рта доказывали право Гончарова расставаться с неугодными, другие защищали директора, который, помимо того что был хорошим профессионалом, еще и пострадал за правду. Вторую группу возглавляли Женя и Армен Джигарханян. Они отправились к министру культуры Фурцевой, надеясь восстановить справедливость. Но Екатерина Алексеевна, выслушав, сказала: «Я в это вмешиваться не буду. Разбирайтесь сами!» Женя и Армен не скрывали ни поход к министру, ни то, чем он закончился. Узнав об этом, Гончаров опять при всех накричал на Леонова, с издевкой припомнив ему съемки в рекламе. Вот это и стало последней каплей. Женя ушел в «Ленком» к Захарову, который давно его звал.
А ведь и из Театра имени Станиславского, где он отработал двадцать лет, брат тоже ушел от обиды. Вот как это было.
Когда Жене было немного за сорок, он впервые попал в больницу с сердечным приступом. Пролежал больше месяца. Врачи уверяли, что дело идет к выздоровлению, но я-то видел, что брат с каждым днем становится все мрачнее. На мои расспросы отвечал одно: «Что-то неважно себя чувствую». Только перед самой выпиской признался:
— Знаешь, я уйду из Станиславского. Ко мне ведь никто из театра сюда не пришел. Не навестили даже те, кого я считал друзьями. Зачем мне работать с такими людьми?
— И куда пойдешь?
— Не знаю.
Сказано это было таким тоном, что внутри у меня все сжалось.
<...>
В начале 1944 года на проходной повесили объявление о наборе в техникум. Отец предложил Жене: «Попробуй подать документы. Там, кажется, и с семью классами берут». Уже известным артистом, вспоминая юность, брат уничижительно называл себя «токаришкой». На самом деле в цехе его очень ценили. И вот что удивительно: война не закончилась, токари-профессионалы — на вес золота, а его и еще нескольких ребят отпустили учиться.
Женя и в школе принимал участие в художественной самодеятельности, а в техникуме без него уже не обходился ни один концерт. Когда читал со сцены рассказы Чехова и Зощенко, преподаватели и студенты вызывали на бис, устраивали овации.
Так получилось, что я пошел в папу: телосложением, способностями к точным наукам и уверенным, не склонным к самокопанию характером. А Женя очень похож на маму — веселую, добродушную, кругленькую, которая к тому же была изумительной рассказчицей. Ей постоянно говорили: «Нюра, да ты просто артистка!»
Частым гостем у нас был брат мамы — Николай Ильич Родионов, занимавший ответственный пост в Радиокомитете. Женя учился на втором курсе техникума, когда дядя Коля сказал: «Совершенно не представляю, что ты всю жизнь простоишь за кульманом. У тебя явно есть актерские способности. Сейчас идет набор в Экспериментальную студию при Большом театре. Там кроме вокала и хореографии есть отделение драмы, попробуй поступить».
О том, как Женя выступал перед приемной комиссией, я слышал не раз — и дома, и в КБ Туполева, когда он по моей просьбе проводил там творческие встречи (после окончания МАИ я проработал в КБ больше сорока лет). Так что воспроизвожу все практически дословно: «Чехова и Зощенко я прочитал в гробовой тишине. И был обескуражен: когда выступал в техникуме — все хохотали, а тут... Сидевшая в приемной комиссии актриса Екатерина Михайловна Шереметьева спросила:
— А еще что-нибудь у вас есть?
По тону, которым был задан вопрос, понял: шансы у меня нулевые. Вздохнул обреченно:
— Есть, но остальное еще хуже.
– И все же? — бросила Шереметьева, как соломинку утопающему.
Я замялся:
— Ну, это так, для себя — выучил один стишок Блока.
— У Блока нет стишков, — отрезала педагог. — Какое стихотворение вы выучили?
— «В ресторане».
— Читайте.
В этот момент я вдруг увидел себя со стороны: маленький, нескладный, в перелицованном мамой пиджаке старшего брата, нос — картошкой... А стихотворение — про любовь. И какую! Невозможную, на разрыв. Начал читать. На первых строчках приемная комиссия попадала от смеха. Но я уже был не я, а высокий стройный мужчина. Роковой красавец. Войдя в эту роль, продолжил читать, и веселье на лицах педагогов постепенно сменилось изумлением. Заканчивал в полной тишине. Но теперь она была совсем не той, что после Чехова и Зощенко».
Учился Женька в Экспериментальной студии с радостью. А вечерами и ночами читал русскую и зарубежную классику. Не хотел отставать от ровесников, которые, пока он работал на заводе, успели окончить школу.
После получения дипломов всех выпускников распределили в только что созданный театр Дзержинского района. Но через год с небольшим он закрылся. Дирекция предложила актерам самим искать себе работу. Женя с сокурсницей показались в Театр Станиславского и были приняты. Взять-то их взяли, но большие роли давать не спешили. Брат играл слуг, денщиков, колхозников. В кино тоже предлагали только эпизоды. Иногда слышал от него: «Может, я неправильно сделал, что пошел в искусство? Очень люблю театр, но, похоже, без взаимности. Уеду в Давыдково, на земле работать».
Надежда на перемены появилась, когда на должность руководителя Театра имени Станиславского пришел Михаил Яншин. После небольшой роли Робинзона в «Бесприданнице» он вдруг дал брату сыграть Лариосика в «Днях Турбиных». Любимого своего героя, которого сам блистательно играл на сцене МХАТа много лет. Как же Женька обрадовался! И каким измученным приходил домой после репетиций: «Сегодня разбирали сцену появления Лариосика в доме Турбиных. Он говорит с порога: «Вот я и приехал!» Мне казалось, я точно передаю его наивность, смущение перед красотой хозяйки, а Яншину не нравится: «Нет, не то. Давай снова». И так — раз тридцать!»
Успех у спектакля был оглушительный. В том числе и благодаря Лариосику. Леонова хвалили и критики, и партнеры по постановке. Но не Яншин. После спектакля даже отчитал: «Вы что из Лариосика оперетту сделали?!» Брат очень переживал.
После очередного спектакля «Дни Турбиных» я вместе с Женей спустился в фойе. Увидев нас, стоявший там Яншин сокрушенно помотал головой: «Это было ужасно, ужасно...» Женя сразу поник. И тут к Яншину подошел заведующий литературной частью театра Павел Александрович Марков.
— Ну и как тебе, Паша, — обратился к нему Яншин, — Леонов в роли Лариосика?
— Лучше тебя, Миша, играет.
Яншин довольно улыбнулся:
— Что ж, я очень рад.
Но стоило нам остаться втроем, пробурчал Жене:
— Только не подумай, что это правда.
Уже после смерти Михаила Михайловича его друзья передали брату слова великого артиста: «Леонов — мой лучший ученик». Я видел, как приятна брату эта запоздалая похвала.
<...>
Не помню, чтобы Женя когда-то просил за себя — считал, что это неудобно. А за других хлопотал постоянно. Сколько квартир, телефонов выбил, сколько людей в больницы пристроил! Иногда старался для совсем незнакомых: звонили какие-то люди, плакались — и Женя шел по инстанциям. Находились экземпляры, которые, пользуясь его безотказностью, нагло просили достать румынскую или югославскую стенку, чешскую люстру... И брат, лишенный способности отказывать, отправлялся к директору магазина, хотя для себя терпеть не мог «торговать лицом». Помню, однажды обратился ко мне с просьбой:
— Коля, можешь раз в неделю заезжать нам за мясом в магазин?
— А сам чего? Тебе же лучшие куски отрезают!
— Не могу я больше ходить с черного хода и унижаться. А если появляюсь в магазине как обычный покупатель, все сразу начинают глазеть, автографы просят. Я так неловко себя при этом чувствую.
Как я мог отказать? Полгода выстаивал в магазине очереди. Потом Женя стал много сниматься и у семьи появилась возможность покупать продукты на Черемушкинском рынке. Ездил он туда всегда один и возвращался домой с полным багажником мяса, овощей, фруктов. Если Ванда принималась сокрушаться:
— Ну куда ты опять столько накупил? Испортится же! — он только махал рукой:
— Не испортится! Мы гостей побольше пригласим!
В еде Женя был неприхотлив: любимые блюда — картошка с тушенкой и тефтели с пюре. Но когда приходили гости, на столе их ждали деликатесы. Зная, как нелегко брату достаются деньги, я поражался легкости, с которой он их тратил. Женя сходил с ума, если заболевал кто-то из близких или его любимая собака, но над вещами, даже очень дорогими, никогда не трясся.
Помню, он только что купил «Волгу» и решил меня на ней прокатить. Прежде чем выехать со двора, тщательно проверил, не заденет ли чужой автомобиль. Только тронулся, как мимо на большой скорости пронеслись «жигули», сильно поцарапав заднюю дверь «Волги». Сидевший за рулем даже не остановился. Вышли из машины, стоим оцениваем нанесенный урон. Спрашиваю брата:
— Ты знаешь его?
— Да, — отвечает он и называет квартиру, в которой живет водитель «жигулей».
— Так надо пойти к нему, пусть оплачивает ремонт!
— Ты же знаешь: не люблю я эти разбирательства. А твои ребята из мастерских КБ смогут отремонтировать?
— Смогут, наверное.
— Тогда давай машину им отгоним. Я заплачу, сколько скажут.
Спустя какое-то время после починки «Волги» выходим с братом из булочной рядом с его домом, и какой-то забулдыга преграждает нам дорогу:
— Жень, дай рубль!
— Фиг тебе! — отвечает брат, обойдя пьянчугу стороной. — Сколько можно давать? Ладно бы старик беспомощный, а то здоровый лоб. Не стыдно попрошайничать?
Нам вслед несется злобное:
— Напрасно ты так! Я знаю, где твоя машина стоит!
Проходит несколько дней, звонит Женя: «Этот гад в крыше «Волги» пробил дыру! Приезжай, пожалуйста, посмотри, что можно сделать».
Другой сразу отправился бы в милицию, написал заявление. Но он только повздыхал, еще пару раз обозвал мстительного попрошайку гадом — и все. А с дырой я разобрался без посторонней помощи: заделал эпоксидной смолой, отшлифовал, кто не знал — и не заметил бы.
В начале восьмидесятых брату предложили государственную дачу на Рублевке — отказался. Счел, что неловко пользоваться народным имуществом, если сам неплохо зарабатывает. Купил небольшой участок на станции Манихино по Рижскому направлению с летней хибаркой без удобств и начал строить дом. Строил несколько лет. Ванда, у которой хороший вкус, все уютно обустроила, и с тех пор как только выдавалось несколько свободных дней, Женя рвался на дачу. Андрюша с женой и сыном тоже любили там отдыхать, я частенько наведывался.
Однажды в дом залез вор. Сработала сигнализация, выехал наряд вневедомственной охраны, и парня прямо с баулом украденных вещей доставили в отделение. Туда же попросили приехать и Женю — написать заявление. Брат прибыл, посмотрел на вора, выяснил, что раньше он ни в чем таком замечен не был, и сказал: «Вещи эти мне не нужны. Выходит, ущерба нет. Заявления писать не буду».
Узнав об этом, я спросил:
— Почему ты не стал писать заявление? От вещей отказался? Вор же самое лучшее по дому собрал!
— Зачем ломать парню жизнь? И потом... А вдруг он, выйдя из тюрьмы, в отместку дом подожжет? Вдруг Андрюша с семьей или Ванда пострадают? Бес с ним, с добром — еще заработаю.
Брат всех жалел: стариков, нищих, брошенных собак. Однажды им под дверь поставили коробку с шестью щенками. Взяли их к себе, кормили, ухаживали, пока те не подросли. Тогда Женя вместе с соседом повез подкидышей на птичий рынок, чтобы найти им новых хозяев. Сосед рассказывал, как Женя спрашивал у каждого пожелавшего взять щенка, внимательно глядя в глаза: «А вы хороший человек? Умеете ухаживать за животными? У вас уже были собаки? А чем вы собираетесь его кормить?» И отдавал, только если был уверен: щенку будет хорошо. Он не сообразил попросить номера телефонов новых хозяев, чтобы иметь возможность справляться о здоровье своих питомцев, и страшно переживал по этому поводу.
А теперь можете представить, как он трясся над новорожденным внуком? Близкие до сих пор вспоминают прогулки деда с Женечкой-младшим. Только его уломают выйти с коляской во двор, тут же возвращается: «А вдруг сосулька с крыши упадет или машина из-за угла выскочит — и я не смогу защитить наше золотко?!»
<...>
Про операцию, которая длилась почти пять часов, про то, как больше двух недель Женя находился в коме, мне рассказали Андрюша и Ванда, которые были с ним рядом. Шестнадцать суток, что брат был на грани жизни и смерти, они не оставляли его ни на минуту. Разговаривали с ним, читали вслух книги. Врачи говорили: «Пусть он все время слышит ваши голоса — так вы поможете ему вернуться».
Ванда улетела в Германию на другой же день, как с Женей случилась беда. А меня попросила пожить в их квартире — присмотреть за собакой. Спустя почти месяц немецкие доктора разрешили перевезти Женю в Москву. Прямо из аэропорта его доставили в Чазовский кардиоцентр. На следующий день мне разрешили навестить брата. Женя был еще очень слаб: «Видишь, вытащили меня все-таки с того света. Только нога, из которой сосуды доставали, смотри теперь какая...» — и продемонстрировал абсолютно черную пятку.
У Чазова Женя пролежал месяц. При выписке врачи рекомендовали щадить себя, побольше отдыхать. Нашли кому советовать! Осенью он уже репетировал главную роль в «Поминальной молитве».
Спустя год Женя и Ванда поехали навестить родню в Прибалтику. И там в компании оказалась женщина-врач, которая сказала: «Вы знаете, Евгений Павлович, люди после таких операций живут не больше пяти лет». Надо же такое ляпнуть! У Жени, который всегда был ужасно мнительным, в голове включился счетчик. Он теперь постоянно думал о том, сколько осталось. Но при этом продолжал выходить на сцену. И Ванда, и я, и Андрей уговаривали его уволиться из театра, но Женя и слышать не хотел.
Последняя наша встреча состоялась за два дня до смерти брата. Когда я засобирался домой, Женя, взяв собаку, пошел провожать меня до метро. Прошли совсем немного, он вдруг остановился:
— Давай отдохнем — что-то я задыхаюсь. — Постояли минут пять, за которые он успел проглотить несколько таблеток. Только двинулись дальше, Женя опять: — Погоди... Надо отдышаться.
В конце концов я не выдержал:
— Ну разве тебе можно играть? Ты на «Поминальной молитве» так выкладываешься! Умрешь ведь на сцене!
— Семью кормить надо...
— Это все отговорки. И Ванда тебя умоляет уйти из театра, и Андрей...
Женя меня будто не слышал:
— Ну все, отдышался — пойдем дальше.
Сверх срока, отпущенного врачом из Прибалтики, брат прожил полгода. Вечером двадцать девятого января он должен был выйти на сцену в «Поминальной молитве» и собирался на спектакль, когда оторвался тромб.
© Николай Леонов
